Как научиться различать фольклорное и литературное произведения

Главное отличие литературы от фольклора состоит в том, что это – авторское творчество, воплощающее нравственно-эстетический идеал конкретного человека. Напомним, фольклорное произведение – плод устного народного творчества, созданный на основе общенародного идеала.

Первое правило. Чтобы научиться различать фольклорное и литературное произведения, необходимо после внимательного чтения и исследования текста убедиться в наличии позиции конкретного автора на страницах произведения или ее отсутствии.

Ответим на вопрос: «Житие Александра Невского» – произведение фольклорное или литературное?» Наша общая задача – «увидеть» присутствие или отсутствие автора в тексте этого произведения. Давай учиться это делать.

Авторское «я» в «Житии Александра Невского» появляется в самом начале повествования: «…я, ничтожный, грешный и неразумный, начинаю описывать жизнь князя Александра Ярославича, внука Всеволода». Дальнейшая работа с текстом позволяет нам собрать материал для характеристики автора-повествователя: он был лично знаком с князем Александром, «сам был свидетелем деяний его», «слышал о нем от отцов»… «и от других, кто в сече участвовал». Есть в тексте и самооценка автора: «Хотя и прост я умом…»

Присутствие автора в тексте можно определить по повествованию, которое ведется от авторского «я».

В литературном произведении, даже если автор не является его героем и авторское мнение не высказывается напрямую, оно все равно есть. Только выражено неявно, скрыто. Например, через описание внешности героя.

Найдите в тексте портрет князя Александра. Как в описании внешности князя выражено авторское к нему отношение? «Рост его был выше других людей, голос его – как труба в народе…» Авторское сравнение, то есть сравнение, использованное только этим автором, позволяет автору-повествователю выразить свою мысль о силе героя. Общеизвестно, что Александр Невский был сильным человеком, а индивидуальное, авторское отношение нашло свое выражение в том, как об этой силе сказано. В другом авторском произведении об этой силе было бы сказано по-другому. Приведем еще несколько примеров проявления авторского отношения к герою: «Князь же Александр, когда услышал слова эти, распалился сердцем…» «Он же пошел из церкви, утирая слезы». Наиболее эмоционально авторское отношение к герою звучит в авторском слове о кончине князя Александра: «О горе тебе, бедный человек!.. Как не разорвется сердце от горькой печали… хотел бы живым в гроб лечь».

Присутствие автора в тексте заявляет о себе и явным выражением авторского отношения к герою. Отсюда второе правило. Чтобы научиться отличать литературное произведение от фольклорного, надо установить, есть ли явно выраженное отношение автора к героям и событиям.

В отличие от фольклорного, в литературном произведении дается авторская оценка героя. Авторская оценка, как правило, выражена прямо и дает ответ на вопрос: какой он, главный герой произведения? Например: «Великий князь Александр немедля пошел на них, город срыл до основания, одних избил, других с собой привел, а иных помиловал и отпустил, ибо он был милостив без меры».

Присутствие автора в тексте проявляется также в индивидуальной авторской оценке, выраженной в оценочном суждении о герое или событии. Твоя задача, найти в тексте эти оценки. Это правило третье.

Авторское отношение и авторская оценка являются наиболее очевидным проявлением авторской позиции в тексте художественного произведения. Авторская позиция – система авторских ценностей, которые утверждаются или отвергаются автором. В самом начале жития читаем: «…рад был поведать о его праведной и славной жизни». В этих словах – выражение авторской позиции по отношению к жизни князя Александра. Возможность рассказать о таком человеке – это радость, счастье и честь. Жизнь Александра, его подвиги в защиту родной земли и русского народа, чудеса после его кончины – все это, безусловно, ценно для земли Русской, веры православной, а потому ценно и для самого автора.

Выражением авторской позиции в «Житии Александра Невского» является и цитирование Священного Писания, которое использует автор в своем повествовании о князе Александре и его великих деяниях.

Нагла работа с текстом позволяет сделать вывод: «Житие Александра Невского» – произведение литературное, хотя мы и не знаем имени его автора.

Итак, в фольклорном произведении, созданном коллективным творчеством, выражается общее, присущее многим представление о жизни; выражается, как правило, в устоявшихся характеристиках, оборотах речи, приемах построения художественного мира произведения. В литературном произведении в авторском отношении к героям и событиям, в авторской оценке и авторской позиции писатель проявляет свою индивидуальность. Это только надо увидеть, а мы теперь умеем это делать.

Литература как поэтическая память народа

Ты наверняка обратил внимание, что писатели часто обращаются к историческому прошлому, а читатели охотно берут книги, созданные авторами, жившими давным-давно. Нередко повествование о далеких временах захватывает нас больше, чем рассказ о современной жизни. В этом тоже скрывается тайна.

История человечества весьма длительна и богата разнообразными событиями. Подумай, что было, если бы каждое последующее поколение осваивало бы всю сумму знаний и опыта, накопленную их предшественниками, да еще и стремилось бы внести свою лепту. Какая голова выдержала бы такое обилие информации? Какой учебник смог бы вместить все необходимые сведения? Какой учитель сумел бы научить пользоваться этими сокровищами?

С другой стороны, если бы человечество не передавало свой опыт от поколения к поколению, людям всякий раз приходилось бы заново совершать одни и те же открытия, повторяя массу одних и тех же ошибок.

Противоречие это было бы совершенно неразрешимым, если бы не существовало искусство, так как искусство обладает удивительной способностью сохранять человеческий опыт в художественной форме. Словесность – это, кроме всего прочего, историческая память народа.

Вспомни-ка произведения, о которых мы говорили совсем недавно: в «Песни о Роланде» сохраняется память о битве в Ронсевальском ущелье, былины Киевского цикла рассказывают о героической борьбе русского народа в период, когда еще не началось летописание. Р. Л. Стивенсон обращается к кельтскому прошлому своей родины…

Нет необходимости убеждать тебя в том, что ты уже сам узнал достаточно хорошо. Но я хочу предупредить тебя о необходимости четкого разграничения мифотворчества и литературного осмысления исторических процессов.

Историческая память литературы невозможна без вмешательства творческого воображения автора и использования художественной условности. Литература ведь не наука, а один из видов искусства. Автор может вводить в повествование вымышленные персонажи, может соединять вместе разные исторические события, может использовать в произведении не только легенды, но и мифы. Однако его свобода ограничена. Если о каком-то событии нам ничего не известно, кроме легендарных сведений, автор вправе опираться на легенду. Но если в его распоряжении есть исторические источники или свидетельства очевидцев, он опирается на них. Смешно и глупо было бы, рассказывая о войне 1812 года, утверждать, что русские войска на Бородинском поле возглавлял Добрыня Никитич.

Чтобы избежать подобных ошибок, писатель использует принцип историзма. Суть историзма заключается в том, что автор, опираясь на все находящиеся в его распоряжении данные, создает художественный мир, в котором историческое событие существовало бы не само по себе, а как результат каких-то предшествовавших ему событий. Кроме того, само изображенное событие еще не завершает исторический процесс, но готовит какие-то новые события. Именно так в литературе устанавливается связь времен.

Запомни все это, пожалуйста, хорошенько, а чтобы тебе легче было понять мой урок, поясню его примерами. Обратимся к балладе Р. Л. Стивенсона «Вересковый мед». Почему шотландский король позволяет себе так резко разговаривать с пиктами? Потому что он уже завоевал их земли и истребил тех, кто оказывал ему сопротивление. Вот что предшествовало допросу пиктов. А что будет в дальнейшем? Нетрудно понять, что невозможно обратить в рабство народ, который предпочитает смерть неволе. И действительно, пикты были все истреблены, но не покорились. Еще один пример. В балладе А. К. Толстого Илья Муромец, отправляющийся в дозор, очень хорошо дает понять, что произойдет, когда богатырские заставы останутся без него и его старых соратников. Сможет ли «молодежь» Владимира, предпочитающая пиры ратной службе, уберечь рубежи Руси?

Мы с тобой хорошо знаем, что в словесном искусстве недостаточно точно изложить какие-либо факты. Нужно, чтобы они заинтересовали читателя, пробудили в нем сочувствие. Необходимо, чтобы он почувствовал себя участником изображаемых событий. А значит, автор стремится создать такой художественный мир произведения, чтобы в нем царила атмосфера исторического прошлого.

Представь себе, например, палаты царя Ивана Грозного. Сам царь в джинсах и ветровке смотрит видеомагнитофон, а его бояре рассуждают о космической станции. Такое возможно только в пародии или сатирическом произведении.

Совсем другое дело, если автор опишет лавки в палатах, соболью шубу царя, лампаду, теплящуюся перед иконой… Умение подобрать необходимые слова и детали для создания в художественном мире произведения атмосферы прошлого называется историческим колоритом.

Для создания исторического колорита авторы не только используют достоверные источники, но вводят в повествование историзмы и архаизмы. Историзмы – это названия предметов и явлений прошлого: бояре, меч, прялка, сбор дани и т. п. Архаизмы – это устаревшие слова и обороты речи. Вот, например, слова Ильи Муромца в балладе А. К. Толстого: «Но обнес меня ты чарой в очередь мою…» Здесь рядом с историзмом «чара» соседствует архаизм «обнес» в значении «не дал». Эти слова способствуют созданию исторического колорита в балладе.

А теперь подумай, какие средства создания исторического колорита ты можешь отметить в уже знакомых тебе произведениях из нашей магической книги.

Николай Михайлович Карамзин был удивительно образованным и одаренным человеком. Он стал одним из первых русских профессиональных журналистов, и его журнал «Вестник Европы» читали все, кто интересовался литературой того времени (а творчество Н. М. Карамзина падает на последние годы XVIII и первые годы XIX века), он писал стихи и прозу, а среди его учеников и друзей был А. С. Пушкин.

Н. М. Карамзин очень любил свою Родину и серьезно изучал ее прошлое. Итогом этого изучения явилась многотомная «История государства Российского», труд, оказавший огромное воздействие на всех прогрессивных людей XIX столетия и использовавшийся в качестве научного источника многими русскими писателями, в том числе и А. С. Пушкиным.

Увлечение русской историей повлияло на собственные сочинения Н. М. Карамзина, в чем ты легко убедишься, прочитав «Наталью, боярскую дочь». В этом произведении писатель обращается к образам предков, когда-то живших на Руси. Но он пишет не историческое произведение, опирающееся на конкретные исторические факты, а с помощью воображения создает художественный мир, в котором причудливо переплетаются черты народной сказки, легенды и приключенческой повести. Обрати внимание, в самом начале повествования автор не случайно обращается к образу «бабушки своего дедушки», которая в «царстве воображения» якобы поведала эту историю. Воспроизводя какие-то детали и приметы исторического прошлого, автор тем не менее опирается именно на устное предание, а испытания, выпадающие на долю героев, отдаленно напоминают испытания, через которые должны пройти герои народных сказок, чтобы обрести свое счастье.

В то же время ты легко почувствуешь, что и Наталья, и Алексей не только говорят тем же языком, что и повествователь, но и многие их мысли и чувства скорее похожи на мысли и чувства человека конца XVIII века. Не торопись осуждать за это автора. В таком построении художественного мира произведения и проявляется главная задача писателя.

Выяснить, когда происходят события, далеко не просто. Н. М. Карамзин, очень хорошо знавший русскую историю, не пожелал точно обозначить время действия для того, чтобы своим повествованием связать прошлое и настоящее, напомнить читателям о благородстве души и патриотизме их предков, вызвать чувство гордости за них. В то время, когда писал Н. М. Карамзин, многие говорили об отсталости России и советовали учиться у Запада. Да и самого автора «Натальи, боярской дочери» упрекали в увлечении всем английским. Прочитай повнимательнее Н. М. Карамзина, и ты увидишь, насколько неразумны эти упреки. Писатель призывает гордиться своей Родиной, ее прошлым, ее национальными традициями.

А на вопрос, почему следует гордиться своими предками, я думаю, ты сумеешь ответить и сам, если задумаешься над тем, в чем проявляется патриотизм Алексея? Чем заслужил уважение царя и бояр Матвей? Какими принципами руководствуются все главные персонажи в своих поступках?

Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере я люблю сии времена; люблю на быстрых крыльях воображения летать в их отдаленную мрачность, под сению давно истлевших вязов искать брадатых моих предков, беседовать с ними о приключениях древности, о характере славного народа русского и с нежностию целовать ручки у моих прабабушек, которые не могут насмотреться на своего почтительного правнука, не могут наговориться со мною; надивиться моему разуму, потому что я, рассуждая с ними о старых и новых модах, всегда отдаю преимущество их подкапкам[156]и шубейкам перед нынешними bonnets á la…[157]и всеми галло-албионскими[158]нарядами, блистающими на московских красавицах в конце осьмого-надесять[159]века. Таким образом (конечно понятным для всех читателей), старая Русь известна мне более, нежели многим из моих сограждан, и если угрюмая Парка[160]еще несколько лет не перережет жизненной моей нити, то наконец не найду я и места в голове своей для всех анекдотов[161]и повестей, рассказываемых мне жителями прошедших столетий. Чтобы облегчить немного груз моей памяти, намерен я сообщить любезным читателям одну быль или историю, слышанную мною в области теней, в царстве воображения, от бабушки моего дедушки, которая в свое время почиталась весьма красноречивою и почти всякий вечер сказывала сказки царице NN. Только страшусь обезобразить повесть ее; боюсь, чтобы старушка не примчалась на облаке с того света и не наказала меня клюкою своею за худое риторство[162]… Ах нет! Прости безрассудность мою, великодушная тень, – ты неудобна[163]к такому делу! В самой земной жизни своей была ты смирна и незлобна, как юная овечка; рука твоя не умертвила здесь ни комара, ни мушки, и бабочка всегда спокойно отдыхала на носу твоем: итак, возможно ли, чтобы теперь, когда ты плаваешь в море неописанного блаженства и дышишь чистейшим эфиром неба, – возможно ли, чтобы рука твоя поднялась на твоего покорного праправнука? Нет! Ты дозволишь ему беспрепятственно упражняться в похвальном ремесле марать бумагу, взводить небылицы на живых и мертвых, испытывать терпение своих читателей и, наконец подобно вечно зевающему богу Морфею[164], низвергать их на мягкие диваны и погружать в глубокий сон… Ах! В самую сию минуту вижу необыкновенный свет в темном моем коридоре, вижу огненные круги, которые вертятся с блеском и треском и, наконец, – о чудо! – являют мне твой образ, образ неописанной красоты, неописанного величества! Очи твои сияют, как солнцы; уста твои алеют, как заря утренняя, как вершины снежных гор при восходе дневного светила, – ты улыбаешься как юное творение в первый день бытия своего улыбалось, и в восторге слышу сладкогремящие слова твои: «Продолжай, любезный мой праправнук!» Так, я буду продолжать, буду; и, вооружась пером, мужественно начертаю историю Натальи, боярской дочери. Но прежде должно мне отдохнуть; восторг, в который привело меня явление прапрабабушки, утомил душевные мои силы. На несколько минут кладу перо – и сии написанные строки да будут вступлением или предисловием!

В престольном граде славного Русского царства, в Москве белокаменной, жил боярин Матвей Андреев, человек богатый, умный, верный слуга царский и, по обычаю русских, великий хлебосол. Он владел многими поместьями и был не обидчиком, а покровителем и заступником своих бедных соседей, – чему в наши просвещенные времена, может быть, не всякий поверит, но что в старину совсем не почиталось редкостию. Царь называл его правым глазом своим, и правый глаз никогда царя не обманывал. Когда ему надлежало разбирать важную тяжбу, он призывал к себе в помощь боярина Матвея, и боярин Матвей, кладя чистую руку на чистое сердце, говорил: «Сей прав (не по такому-то указу, состоявшемуся в таком-то году, но) по моей совести», – и совесть его была всегда согласна с правдою и с совестию царскою. Дело решалось без замедления: правый подымал на небо слезящее око благодарности, указывая рукою на доброго государя и доброго боярина, а виновный бежал в густые леса сокрыть стыд своей от человеков.

Еще не можем мы умолчать об одном похвальном обыкновении боярина Матвея, обыкновении, которое достойно подражания во всяком веке и во всяком царстве, а именно, в каждый дванадесятый[165]праздник поставлялись длинные столы в его горницах, чистыми скатертьми накрытые, и боярин, сидя на лавке подле высоких ворот своих, звал к себе обедать всех мимоходящих бедных[166]людей, сколько их могло поместиться в жилище боярском; потом, собрав полное число, возвращался в дом и, указав место каждому гостю, садился сам между ими. Тут в одну минуту являлись на столах чаши и блюда, и ароматической пар горячего кушанья, как белое тонкое облако, вился над головами обедающих. Между тем хозяин ласково беседовал с гостями, узнавал их нужды, подавал им хорошие советы, предлагал свои услуги и наконец веселился с ними, как с друзьями. Так в древние патриархальные времена, когда век человеческий был не столь краток, почтенными сединами украшенный старец насыщался земными благами со многочисленным своим семейством – смотрел вокруг себя и, видя на всяком лице, во всяком взоре живое изображение любви и радости, восхищался в душе своей. После обеда все неимущие братья, наполнив вином свои чарки, восклицали в один голос: «Добрый, добрый боярин и отец Наш! Мы пьем за твое здоровье! Сколько капель в наших чарках, столько лет живи благополучно!» Они пили, и благодарные слезы их капали на белую скатерть.

Таков был боярин Матвей, верный слуга царский, верный друг человечества. Уже минуло ему шестьдесят лет, уже кровь медленнее обращалась в жилах его, уже тихое трепетание сердца возвещало наступление жизненного вечера и приближение ночи – но доброму ли бояться сего густого, непроницаемого мрака, в котором теряются дни человеческие? Ему ли страшиться его тенистого пути, когда с ним доброе сердце его, когда с ним добрые дела его? Он идет вперед бестрепетно, наслаждается последними лучами заходящего светила, обращает покойный взор на прошедшее и с радостным – хотя темным, но не менее того радостным – предчувствием заносит ногу в оную неизвестность. – Любовь народная, милость царская были наградою добродетели старого боярина; но венцом его счастия и радостей была любезная Наталья, единственная дочь его. Уже давно оплакал он мать ее, которая заснула вечным сном в его объятиях, но кипарисы супружеской любви[167]покрылись цветами любви родительской – в юной Наталье увидел он новый образ умершей, и, вместо горьких слез печали, воссияли в глазах его сладкие слезы нежности. Много цветов в поле, в рощах и на лугах зеленых, но нет подобного розе; роза всех прекраснее; много было красавиц в Москве белокаменной, ибо царство Русское искони почиталось жилищем красоты и приятностей, но никакая красавица не могла сравняться с Натальею – Наталья была всех прелестнее. Пусть читатель вообразит себе белизну италиянского мрамора и кавказского снега: он все еще не вообразит белизны лица ее – и, представя себе цвет зефировой любовницы[168], все еще не будет иметь совершенного понятия об алости щек Натальиных.

Я боюсь продолжать сравнение, чтобы не наскучить читателю повторением известного, ибо в наше роскошное время весьма истощился магазин[169]пиитических уподоблений красоты, и не один писатель с досады кусает перо свое, ища и не находя новых. Довольно знать и того, что самые богомольные старики, видя боярскую дочь у обедни, забывали класть земные поклоны, и самые пристрастные матери отдавали ей преимущество перед своими дочерями. Сократ[170]говорил, что красота телесная бывает всегда изображением душевной. Нам до́лжно поверить Сократу, ибо он был, во-первых, искусным ваятелем (следственно, знал хорошо красоту душевную). По крайней мере наша прелестная Наталья имела прелестную душу, была нежна, как горлица, невинна, как агнец[171], мила, как май месяц; одним словом, имела все свойства благовоспитанной девушки, хотя русские не читали тогда ни Локка «О воспитании»[172], ни Руссова «Эмилия»[173]– во-первых, для того что сих авторов еще и на свете не было, а во-вторых, и потому, что худо знали грамоте – не читали и воспитывали детей своих, как натура[174]воспитывает травки и цветочки, то есть поили и кормили их, оставляя все прочее на произвол судьбы; но сия судьба была к ним милостива и за доверенность, которую имели они к ее всемогуществу, награждала их почти всегда добрыми детьми, утешением и подпорою их старых дней.

Один великий психолог, которого имени я, право, не упомню, сказал, что описание дневных упражнений человека есть вернейшее изображение его сердца. По крайней мере я так думаю и с дозволения моих любезных читателей опишу, как Наталья, боярская дочь, проводила время свое от восхода до заката красного солнца. Лишь только первые лучи сего великолепного светила показывались из-за утреннего облака, изливая на тихую землю жидкое, неосязаемое золото, красавица наша пробуждалась, открывала черные глаза свои и, перекрестившись белою атласною, до нежного локтя обнаженною рукою, вставала, надевала на себя тонкое шелковое платье, камчатную телогрею и с распущенными темно-русыми волосами подходила к круглому окну высокого своего терема, чтобы взглянуть на прекрасную картину оживляемой натуры, – взглянуть на златоглавую Москву, с которой лучезарный день снимал туманный покров ночи и которая, подобно какой-нибудь огромной птице, пробужденной гласом утра, в веянии ветерка стряхивала с себя блестящую росу, – взглянуть на московские окрестности, на мрачную, густую, необозримую Марьину рощу, которая, как сизый, кудрявый дым, терялась от глаз в неизмеримом отдалении и где жили тогда все дикие звери севера, где страшный рев их заглушал мелодии птиц поющих. С другой стороны являлись Натальину взору сверкающие изгибы Москвы-реки, цветущие поля и дымящиеся деревни, откуда с веселыми песнями выезжали трудолюбивые поселяне на работы свои, – поселяне, которые и по сие время ни в чем не переменились, так же одеваются, так живут и работают, как прежде жили и работали, и среди всех изменений и личин представляют нам еще истинную русскую физиогномию. Наталья смотрела, опершись на окно, и чувствовала в сердце своем тихую радость; не умела красноречиво хвалить натуры, но умела ею наслаждаться; молчала и думала: «Как хороша Москва белокаменная! Как хороши ее окружности!» Но того не думала Наталья, что сама она в утреннем своем наряде была всего прекраснее. Юная кровь, разгоряченная ночными сновидениями, красила нежные щеки ее алейшим румянцем, солнечные лучи играли на белом лице и, проницая сквозь черные, пушистые ресницы, сияли в глазах ее светлее, нежели на золоте. Волосы, как темно-кофейный бархат, лежали на плечах и на белой полуоткрытой груди, но скоро прелестная скромность, стыдясь самого солнца, самого ветерка, самых немых стен, закрывала ее полотном тонким. Потом будила она свою няню, верную служанку ее покойной матери: «Вставай, мама[175]! – говорила Наталья. – Скоро заблаговестят к обедне». Мама вставала, одевалась, называла свою барышню раннею птичкою, умывала ее ключевою водою, чесала ее длинные волосы белым костяным гребнем, заплетала их в косу и украшала голову наглей прелестницы жемчужною повязкою. Таким образом снарядившись, дожидались они благовеста и, заперев замком светлицу свою (чтобы в отсутствие их не закрался в нее какой-нибудь недобрый человек), отправлялись к обедне. «Всякий день?» – спросил читатель. Конечно, – таков был в старину обычай – и разве зимою одна жестокая вьюга, а летом проливной дождь с грозою могли тогда удержать красную девицу от исполнения сей набожной должности. Становясь всегда в уголке трапезы, Наталья молилась Богу с усердием и между тем исподлобья посматривала направо и налево. В старину не было ни клобов, ни маскарадов, куда ныне ездят себя казать и других смотреть; итак, где же, как не в церкви, могла тогда любопытная девушка поглядеть на людей? После обедни Наталья раздавала всегда несколько копеек бедным людям и приходила к своему родителю с нежною любовию поцеловать его руку. Старец от радости, видя, что дочь его день ото дня становится лучше и милее, и не знал, как благодарить Бога за такой неоцененный дар, за такое сокровище. Наталья садилась подле него или шить в пяльцах, или плести кружево, или сучить шелк, или низать ожерелье. Нежный родитель хотел смотреть на работу ее, но вместо того смотрел на нее самое и наслаждался безмолвным умилением. Читатель! Знаешь ли ты по собственному опыту родительские чувства? Если нет, то вспомни по крайней мере, как любовались глаза твои пестрою гвоздичкою или беленьким ясмином[176], тобою посаженным, с каким удовольствием рассматривал ты их краски и тени и сколь радовался мыслию: «Это – мой цветок; я посадил его и вырастил!», вспомни и знай, что отцу еще веселее смотреть на милую дочь и веселее думать: «Она – моя!» После русского сытного обеда боярин Матвей ложился отдыхать, а дочь свою с ее мамою отпускал гулять или в сад, или на большой зеленый луг, где ныне возвышаются Красные ворота с трубящею Славою[177]. Наталья рвала цветы, любовалась летающими бабочками, питалась благоуханием трав, возвращалась домой весела и покойна и принималась снова за рукоделье. Наступал вечер – новое гулянье, новое удовольствие; иногда же юные подруги приходили делить с нею часы прохлады[178]и разговаривать о всякой всячине. Сам добрый боярин Матвей бывал их собеседником, если государственные или нужные домашние дела не занимали его времени. Седая борода его не пугала молодых красавиц; он умел забавлять их приятным образом и рассказывал им приключения благочестивого Владимира и могучих богатырей российских.

Зимою, когда нельзя было гулять ни в саду, ни в поле, Наталья каталась в санях по городу и ездила по вечеринкам, на которые собирались одни девушки, тешиться и веселиться и невинным образом сокращать время. Там мамы и няни выдумывали для своих барышень разные забавы: играли в жмурки, прятались, хоронили золото, пели песни, резвились, не нарушая благопристойности, и смеялись без насмешек, так что скромная и целомудренная дриада могла бы всегда присутствовать на сих вечеринках. Глубокая полночь разлучала девушек, и прелестная Наталья в объятиях мрака наслаждалась покойным сном, которым всегда юная невинность наслаждается.

Так жила боярская дочь, и семнадцатая весна жизни ее наступила; травка зазеленелась, цветы расцвели в поле, жаворонки запели – и Наталья, сидя поутру в светлице своей под окном, смотрела в сад, где с кусточка на кусточек порхали птички и, нежно лобызаясь своими маленькими носиками, прятались в густоту листьев. Красавица в первый раз заметила, что они летали парами – сидели парами и скрывались парами. Сердце ее будто бы вздрогнуло – как будто бы какой-нибудь чародей дотронулся до него волшебным жезлом своим! Она вздохнула – вздохнула другой и в третий раз – посмотрела вокруг себя – увидела, что с нею никого не было, никого, кроме старой няни (которая дремала в углу горницы на красном весеннем солнышке), – опять вздохнула, и вдруг бриллиантовая слеза сверкнула в правом глазе ее, – потом и в левом – и обе выкатились – одна капнула на грудь, а другая остановилась на румяной щеке, в маленькой нежной ямке, которая у милых девушек бывает знаком того, что Купидон[179]целовал их при рождении. Наталья подгорюнилась – чувствовала некоторую грусть, некоторую томность в душе своей; все казалось ей не так, все неловко; она встала и опять села, наконец, разбудив свою маму, сказала ей, что сердце у нее тоскует. Старушка начала крестить милую свою барышню и с некоторыми набожными оговорками[180]бранить того человека, который взглянул на прекрасную Наталью нечистым глазом или похвалил ее прелести нечистым языком, не от чистого сердца, не в добрый час, ибо старушка была уверена, что ее сглазили и что внутренняя тоска ее происходит не от чего другого. Ах, добрая старушка! Хотя та и долго жила на свете, однако ж многого не знала; не знала, что и как в некоторые лета начинается у нежных дочерей боярских; не знала… Но, может быть, и читатели (если до сей минуты они все еще держат в руках книгу и не засыпают), – может быть, и читатели не знают, что за беда случилась вдруг с наглею героинею, чего она искала глазами в горнице, отчего вздыхала, плакала, грустила. Известно, что до сего времени веселилась она, как вольная пташка, что жизнь ее текла, как прозрачный ручеек стремится по беленьким камешкам между злачных, цветущих бережков; что ж сделалось с нею? Скромная Муза, поведай!..

С небесного лазоревого свода, а может быть, откуда-нибудь и повыше, слетела, как маленькая птичка колибри, порхала, порхала по чистому весеннему воздуху и влетела в Натальино нежное сердце – потребность любить, любить, любить!!! Вот вся загадка; вот причина красавицыной грусти – и если она покажется кому-нибудь из читателей не совсем понятною, то пусть требует он подробнейшего изъяснения от любезнейшей ему осьмнадцатилетней девушки.

С сего времени Наталья во многом переменилась – стала не так жива, не так резва – иногда задумывалась, – и хотя по-прежнему гуляла в саду и в поле, хотя по-прежнему проводила вечера с подругами, но не находила ни в чем прежнего удовольствия. Так человек, вышедший из лет детства, видит игрушки, которые составляли забаву его младенчества, – берется за них, хочет играть, но, чувствуя, что они уже не веселят его, оставляет их со вздохом. Красавица наша не умела самой себе дать отчета в своих новых, смешанных, темных чувствах. Воображение представляло ей чудеса. Например, часто казалось ей (не только во сне, но даже и наяву), что перед нею, в мерцании отдаленной зари, носится какой-то образ, прелестный, милый призрак, который манит ее к себе ангельскою улыбкою и потом исчезает в воздухе. «Ах! – восклицала Наталья, и простертые руки ее медленно опускались к земле. Иногда же воспаленным мыслям ее представлялся огромный храм, в который тысячи людей, мужчин и женщин спешили с радостными лицами, держа друг друга за руку. Наталья хотела также войти в него, но невидимая рука удерживала ее за одежду, и неизвестный голос говорил ей: «Стой в притворе[181]храма; никто без милого друга не входит в его внутренность». Она не понимала сердечных своих движений, не знала, как толковать сны свои, не разумела, чего желала, но живо чувствовала какой-то недостаток в душе своей и томилась. Так, красавицы! ваша жизнь с некоторых лет не может быть счастлива, если течет она, как уединенная река в пустыне, а без милого пастушка целый свет для вас пустыня, и веселые голоса подруг, веселые голоса птичек кажутся вам печальными отзывами уединенной скуки. Напрасно, обманывая самих себя, хотите вы пустоту души своей наполнить чувствами девической дружбы, напрасно избираете лучшую из подруг своих в предмет нежных побуждений вашего сердца! Нет, красавицы, нет! Сердце ваше желает чего-то другого: оно хочет такого сердца, которое не приближалось бы к нему без сильного трепета, которое вместе с ним составляло бы одно чувство, нежное, страстное, пламенное, – а где найти его, где? Конечно, не в Дафне, конечно, не в Хлое[182], которые вместе с вами могут только горевать, тайно или явно – горевать и крушиться, желая и не находя того, чего вы сами ищете и не находите в хладной дружбе, но что найдете – или в противном случае вся жизнь ваша будет беспокойным, тяжелым сном, – найдете в тени миртовой[183]беседки, где сидит теперь в унынии, в тоске милый юноша с светло-голубыми или черными глазами и в печальных песнях жалуется на вашу наружную жестокость. Любезный читатель! Прости мне сие отступление! Не один Стерн[184]был рабом пера своего. Обратимся снова к нашей повести.

Боярин Матвей скоро приметил, что Наталья стала пасмурнее: родительское сердце его потревожилось. Он расспрашивал ее с нежною заботливостию о причине такой перемены и, наконец, заключив, что дочь его не может, отправил нарочного гонца к столетней тетке своей, которая жила в темноте Муромских лесов, собирала травы и коренья, обходилась[185]более с волками и медведями, нежели с людьми русскими, и прослыла если не чародейкою, то по крайней мере велемудрою старушкою, искусною в лечении всех недугов человеческих. Боярин Матвей описал ей все признаки Натальиной болезни и просил, чтобы она посредством своего искусства возвратила внуке[186]здравие, а ему, старику, радость и спокойствие. Успех сего посольства[187]остается в неизвестности; впрочем, нет большой нужды и знать его. Теперь должны мы приступить к описанию важнейших приключений.

Время и в старину так же скоро летело, как ныне, и между тем как наша красавица вздыхала и томилась, год перевернулся на оси своей: зеленые ковры весны и лета покрылись пушистым снегом, грозная царица хлада воссела на ледяной престол свой и дохнула вьюгами на Русское царство, то есть зима наступила, и Наталья по своему обыкновению пошла однажды к обедне. Помолившись с усердием, она не нарочно обратила глаза свои к левому крылосу[188]– и что же увидела? Прекрасный молодой человек, в голубом кафтане с золотыми пуговицами, стоял так, как царь среди всех прочих людей, и блестящий проницательный взор его встретился с ее взором. Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: «Вот он!..» Она потупила глаза свои, но ненадолго; снова взглянула на красавца, снова запылала в лице своем и снова затрепетала в своем сердце. Ей казалось, что любезный призрак, который ночью и днем прельщал ее воображение, был не что иное, как образ сего молодого человека, – и потому она смотрела на него, как на своего милого знакомца. Новый свет воссиял в душе ее, как будто бы пробужденной явлением солнца, но еще не пришедшей в себя после многих несвязных и замешанных сновидений, волновавших ее в течение долгой ночи. «Итак, – думала Наталья, – итак, подлинно есть на свете такой милый красавец, такой человек – такой прелестный юноша?.. Какой рост! Какая осанка! Какое белое, румяное лицо! А глаза, глаза у него как молния; я, робкая, боюсь глядеть на них. Он на меня смотрит, смотрит очень пристально – даже и тогда, когда молится. Конечно, и я знакома ему; может быть, и он, подобно мне, грустил, вздыхал, думал, думал и видел меня, – хотя темно, однако ж видел так, как я видела его в душе моей».

Читатель должен знать, что мысли красных девушек бывают очень быстры, когда в сердце у них начинает ворошиться то, чего они долго не называют именем и что Наталья в сии минуты чувствовала. Обедня показалась ей очень коротка. Няня десять раз дергала ее за камчатную телог

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: